Библиотека душ - Страница 5

Я взглянул на фотографию и испытал потрясение. Это был небольшой, размером для бумажника, портрет женщины, держащей на руках ребенка. Сергей явно носил его с собой уже очень долго. И хотя люди на карточке выглядели приятными и милыми, сама фотография, или негатив, были серьезно повреждены, возможно, оказались в огне, отчего лица исказились и разделились на фрагменты. Сергей до этого никогда не упоминал о своей семье, все, о чем он говорил, с тех пор как мы его встретили, так это о создании армии странных людей, о том, чтобы передвигаться из петли в петлю и вербовать переживших налеты и зачистки странных, способных сражаться. Он никогда не говорил, зачем ему нужна была армия. Чтобы вернуть их.

— Мы найдем и их тоже, — пообещал я.

Мы оба знали, насколько это было маловероятно, но ему нужно было это услышать.

— Спасибо, — прошептал он и вытянулся в луже крови.

— Он долго не протянет, — заметил Эддисон, пододвигаясь ближе и принимаясь лизать лицо Сергея.

— Возможно, у меня хватит жара, чтобы прижечь рану, — откликнулась Эмма и поспешила к нему, на ходу растирая руки.

Эддисон поддел носом рубашку складывающегося человека рядом с животом:

— Вот здесь. Он ранен сюда.

Эмма прижала рану руками с двух сторон, раздалось шипение горящей плоти, и я встал, чувствуя дурноту.

Я посмотрел в окно. Мы все еще отъезжали от станции, медленно, видимо из-за завалов на путях. Мигающий свет ламп аварийного освещения выхватывал из темноты случайные детали. Тело мертвой твари, наполовину скрытое под грудой битого стекла. Смятая телефонная будка — свидетель моего прорыва. Пустóта, — я с содроганием заметил ее фигуру, — неслась рысью по платформе рядом с поездом, всего в паре вагонов от нас, с небрежностью бегуна.

— Стой! Не приближайся! — выплюнул я в окно на английском.

Моя голова еще не прояснилась. Боль и тонкий свист опять мешали мне.

Мы набрали скорость и въехали в туннель. Я прижался лицом к стеклу, вывернув шею, чтобы взглянуть назад. Темнота, темнота, и затем — вспышка света, и я увидел пустóту, застывшую в полете, будто на стоп-кадре, ее ноги оторвались от платформы, а языки захлестнули поручень последнего вагона.

Чудо. Проклятие. Я пока еще не понял разницы.

* * *

Я взял его за ноги, а Эмма за руки, и мы вместе осторожно перенесли Сергея на длинную скамью. Он лежал без сознания, под рекламой домашней пиццы, и его тело мерно покачивалось в такт движению поезда. Если он умирает, то было бы, наверное, неправильно оставлять его умирать на полу.

Эмма задрала его тонкую рубашку.

— Кровотечение остановилось, — сообщила она, — но он умрет, если не попадет в больницу в ближайшее время.

— Боюсь, он умрет в любом случае, — отозвался Эддисон. — И особенно в больнице здесь, в настоящем. Представь, он просыпается через три дня, его рана вылечена, но все остальное распадается, после ускоренного старения на двести с птица-знает-чем лет.

— Да, возможно, — ответила Эмма. — Но с другой стороны, я удивлюсь, если через три дня кто-нибудь из нас вообще будет жив, независимо от обстоятельств. Я не знаю, что еще мы можем для него сделать.

Я уже слышал, как они упоминали этот предел: два или три дня были самым долгим сроком, на который странные люди, жившие в петле, могли оставаться в настоящем, до того, как начнут ускоренно стареть. Этого было достаточно для них, чтобы иногда наведываться в настоящее, но не оставаться в нем; достаточно для коротких путешествий между петлями, но недостаточно, чтобы вызвать искушение задержаться подольше. Только отчаянные смельчаки, да имбрины отправлялись в путешествие в настоящее дольше, чем на несколько часов. Последствия опоздания были слишком серьезными.

Эмма, лицо которой выглядело болезненным в бледном желтоватом свете, встала, но затем пошатнулась и схватилась за поручень. Я подал ей руку и помог сесть рядом, и она обессилено плюхнулась возле меня. Мы оба были вымотаны до предела. Я не спал нормально несколько дней. И не ел тоже, не считая пары случаев, когда нам представилась возможность нажраться как свиньям. Я все время куда-то бежал в постоянном страхе, и я уже не помнил, сколько ношу эти проклятые, натирающие ноги, ботинки. Но более того, каждый раз, когда я говорил на языке пустóт, из меня словно вырезали что-то, и я не знал, как это вернуть. Это заставляло меня чувствовать какую-то совершенно новую, абсолютно неведомую, степень усталости. Я будто открыл в себе рудную жилу, новый источник энергии, но он был исчерпаемым и конечным, и я гадал, истратив его, истрачу ли я и себя?

Но я буду волноваться об этом в другой раз. Сейчас же, я пытался наслаждаться выпавшей нам минутой покоя. Одной рукой я обнимал Эмма, а она положила голову мне на плечо и просто тихо дышала. Возможно, это было эгоистично, но я не упомянул о пустóте, преследующей наш поезд. Да и что мы могли сделать с ней? Чудовище либо поймает нас, либо нет. Либо убьет нас, либо нет. В следующий раз, когда оно найдет нас, а я точно знал, что будет следующий раз, я либо найду слова, чтобы остановить его языки, либо нет.

Я смотрел, как Эддисон запрыгнул на сиденье напротив, лапой отодвинул замок на окне и приоткрыл его. На нас обрушились грохот поезда и теплая волна прелого туннельного воздуха. Эддисон уселся и принялся изучать его своим носом, его глаза блестели, а переносица подергивалась. Для меня воздух пах застарелым потом и гнилью, но он, похоже, чуял еще что-то, неуловимое для меня, что требовало более детального изучения.